Чем огромней война, тем реальнее угроза для нравственной полноценности последующих поколений. Ведь, пробуждая героизм, война родит и трусость. Рядом с необычайным мужеством примеры предательства. Известно ей и милосердие. Но ничто не соизмеримо с ее жестокостью. Поэтому-то столь пристально литература всматривается в героя-ребенка. Феномен духовных и нравственных возможностей детства поразителен. Оно ближе к истокам бытия. И писатель, обращаясь к прошлому (нередко к собственной биографии), вопрошает его, чтобы глубже и полнее понять человека сегодняшнего. Понять в связях с историей и днем текущим.

    Что помогает человеку не только выстоять, но и победить в невыносимых, расчеловечивающих обстоятельствах?

 Эта вечная загадка приобрела в кровавом безумии войны особый смысл. В чем человек, взрослый и юный, мог найти опору в борьбе с безжалостной силой уничтожения? Что самое дорогое—может, дороже собственной жизни — он обязан был сохранить? Родину Дом. Именно любовь к отчей земле, к своей истории, вспыхнув в его душе, стала той необоримой силой, какая остановила и повернула вспять, казалось бы, ничем неудержимое нашествие.
   Неудивительно, что писатели, создававшие свои произведения по горячим следам, изображали человека героя в высочайшем, достигающем романтического накала порыве патриотических чувств и помыслов. Нужно было победить, победить во что бы то ни стало. Любой ценой. И это было правдой — трагической. Ее эхо: «Мы за ценой не постоим!»
  Осмысление того, что переживали люди на войне, порою пряча даже и от себя, пришло позже, после Победы, и продолжается до сих пор. Жестокая и суровая память проявляет запавшее вроде бессознательно — чувства и мысли, которые мы переживаем, благодаря искусству, сегодня заново. Кажется, они очнулись сами. Но дело в том, что они нам необходимы.

   Без них невозможно всеобъемлющее мировоззренческое постижение нашей эпохи в ее целостности и нерасторжимости, а также своей человеческой сущности, своего исторического предназначения видеть и понимать, значит — больше действовать. Во имя того в первую очередь, чтобы исключить войну из будущей истории человечества. Ради детства, которое приносить в жертву чему-бы то ни было—преступление.
   Долг памяти требует оплаты сполна. Невозможно сделать вид, что ужасов, испытанных народом, во многом излишних, неоправданных жертв не было. Потребность договорить, додумать, Сострадать за всех и за вся, за детство прежде всего, — вот что, вероятно, заставляет современных писателей, как это ни мучительно, продолжать тему войны.
Опорой для человека на войне, а стало быть, и для писателя — и в этом нет парадокса — сегодня более чем вчера является само детство, сам ребенок. Как, например, для Василя Быкова в повести «Волчья стая». В прикосновении к едва возникшей новой жизни — спасение взрослого. Затравленный погоней, загнанный в болото партизан Левчук крепко прижимает к себе самое драгоценное, что может быть на свете, — новорожденного младенца.
   «...Болото, похоже, в самом деле было бесконечным. С ночи тянулись кустарники, лужайки, лозняк и ольшаник, а никаких деревень не было. Оставалось надеяться только на самого себя, свою удачу и выносливость. К сожалению, силы его, как и его возможности, убывали с каждой минутой, он понимал это, но ему очень хотелось уберечь малого. С какой-то еще не осмысленной надеждой он ухватился за эту кроху человеческой жизни и ни за что не хотел с ней расстаться. Действительно, все, кто был поручен ему в этой дороге, один за другим погибли, остался лишь этот, никому не известный и, наверное, никому не нужный малой.

  Бросить его было проще простого и ни перед кем не отвечать за него, но именно по этой причине Левчук и не мог его бросить. Этот младенец связывал его со всеми, кто был ему дорог и кого уже не стало,— с Клавой, Грибоедом, Тихоновым и даже Платоновым. Кроме того, он давал Левчуку обоснование его страданиям и оправдание его ошибкам. Если он его не спасет, тогда к чему эта его ошалелая борьба за жизнь? Жизнью он давно отвык дорожить, так как слишком хорошо знал, что выжить на этой войне дело непростое».
  Как всегда у В. Быкова, реальный житейский эпизод прочитывается как символ. Бросить—проще простого. Бросить невозможно — оборвется связь с дорогими людьми. Оборвется связь — дальше жить не имеет смысла. Но стоит ли держаться за жизнь, которой «давно отвык дорожить»? Оказывается, стоит. Только теперь — во имя жизни «никому не нужного малого». Вот какая здесь амплитуда переживания: от безнадежного отречения— к воскресению, от безверия — к прозрению. На наших — читателей — глазах герой В. Быкова пережил, казалось бы, несовместимые чувства. Самое главное, он заново осознал бесценность и неповторимость жизни как вечного, непрекращающегося бытия. Понял, что бессмертие зависит и от него самого.
   То запредельное, нечеловеческое, что внесла война во всемирный опыт, тоже изображается литературой, может быть, пронзительнее всего в соприкосновении с детством.
«Что это, что это за такое было у них — я не знаю. Это звери были, а не люди. Это не люди были, это звери были»,— записывают Алесь Адамович, Янка Брыль, Владимир Колесник слова белорусской крестьянки.
   Этой простой женщине и в голову не могло прийти, что и она, и ее дети по идеологии фашизма — лишь пыль на дороге «тысячелетнего рейха» к воцарению нового порядка, к рождению новой касты «сверхчеловеков». «У тебя нет сердца, нервов, на войне они не нужны,— обращался фюрер к своему солдату.— Уничтожь в себе жалость и сочувствие — убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, убивай, этим ты спасешь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семьи и прославишься навеки».
   И когда А. Адамович в повести «Каратели» дает укрупненный план внутреннего мира «сверхчеловека», способного на уму непостижимые зверства во исполнение этого призыва-приказа, он все-таки сохраняет крохотную надежду, что есть же, хотя бы в зародыше (не может не быть!), в превращенном в механизм убийства бывшем человеке намек на человеческое чувство! Он показывает, что смутное воспоминание о замученном ребенке оставляло какую-то зарубку на погруженном в кровавую тьму жестокости сердце убийцы.  Поднявшийся в сорок первом на защиту страны народ, еще вчера убаюкиваемый сказками о несокрушимой мощи государства (к этому времени были уже под корень повырублены полководческие кадры), уверенный в интернациональной солидарности трудящихся, в том, что будущая война возможна только на территории противника, нуждался в могучем импульсе «благородной ярости», «священной ненависти». Так воздействовали и леденящие кровь сообщения о фашистских зверствах по отношению к детям. К отмщению звали в сорок первом году строки Иосифа Уткина:
Я видел девочку убитую,
Цветы стояли у стола...
Она ждала, товарищ, вести,
Тобою вырванной в бою,
О страшной беспощадной мести
За смерть невинную свою!
  Дети страдали. За них нужно было мстить. Этот призыв находил безошибочный отклик в сердце мужчины, вышедшего на смертельную схватку с врагом. Детство использовалось в литературе тогда отнюдь не ради смягчения сердец, а для их ожесточения. В «Науке ненависти», написанной в сорок втором на кровоточащем материале, М. Шолохов всю изобразительную силу своего дарования направляет на описания детских мучений. С не меньшей силой он живописует ужасы немецкого плена.

   Это тоже, как многое, созданное в литературе в начале войны, имело свой особый смысл. Наши солдаты тогда, ошеломленные, плохо вооруженные, массами попадали в плен. Иллюзии, подобные тем, что были у героя Шолохова лейтенанта Герасимова («И вот еду я на фронт и думаю: техника у немцев сильная, армия тоже ничего себе. Черт возьми, с таким противником даже интересно подраться и намять ему бока?Мы-то тоже к сорок первому году были не лыком шиты»), рассеялись быстро — против танков порою приходилось идти с трех линеечкой. Описание ужасов лагерей для военнопленных теперь, впрочем, воспринимается по-иному мы знаем, что эти несчастные люди, прошедшие сквозь ад в немец ком плену, нередко совершившие (как лейтенант Герасимов) смелый и дерзкий побег, попадали вновь за колючую проволоку уже у своих. Вспомним хоть «Черные камни» Жигулина, где погибает в лагерном карцере бывший лихой фронтовой разведчик, тяжело раненный стрелками при попытке к бегству и брошенный умирать
  ...Пройдет время, прежде чем Константин Воробьев в романе «Убиты под Москвой» скажет, что со стороны учиться ненависти и мести невозможно—«это чувство само растет из сердца, как первая любовь у не знавших ее» Но это будет спустя годы после войны, когда героя Воробьева, юного курсанта, в разгаре штыкового боя вдруг охватит «короткий и остро пронзительный взрыв ярости и отвращения» к замешкавшемуся солдату, не ловко поразившему штыком немца «Стреляй в него! Ну?! — стонуще крикнул он.. «Стонуще»...

  Может быть, перед ним сквозь «звериную маску» недобитого врага в этот миг проступило лицо невыносимо страдающего человека? И единственное, чем ему можно помочь,— добить. Если так, то, значит, это был уже голос милосердия...
   Но дети не могли разделять этих чувств взрослых, они просто страдали, просто гибли — под гусеницами танков, в горящем аду Хатыни и в ледяном голодном Ленинграде, от пули или пыток, если это были партизанские дети; от болезней и лишений, если они оказывались даже в глубоком тылу...
   Память о детских страданиях подкрепляла общий этический и нравственный максимализм военной прозы огромным количеством фактов, документальных свидетельств — все новых и новых. Казалось, уже было известно многое, но вот записаны в Ленинграде рассказы блокадных детей, но вот Светлана Алексиевич вновь обращается к «детской памяти», к «последним свидетелям»... Все это — уже та литература, о которой мы говорим как о полноправном жанре документальной военной прозы.   Определяя ее эстетические принципы, один из авторов «Блокадной книги», Д. Гранин, сказал: «Документальная проза - это искусство отбора и монтажа материала... Это не репортаж, не сборник свидетельств. Это именно проза. Писатель соединяет голоса в хор, создает ораторию. В ней звучат и арии, и речитативы, и хоры, все соединено оркестром, авторской речью, интонацией, его, писателя, замыслом...» Воздействие такой прозы чрезвычайно сильно, «хор голосов», особенно детских, потрясает. Тем более что у авторов благородная, высокая цель — сказать вечное «нет» войне.
    То, что трагическое поистине созидательно, доказали книги, отмеченные прежде всего чертами высокой достоверности, возникавшей из личного фронтового опыта автора. И во взрослой, и в детской литературе мы видим произведения, авторы которых ясно представляют себе: в XX веке человечество прошло через такие испытания, что не включить их опыт в сегодняшнюю действительность невозможно. Ведь пережитое человечеством подвело его к краю, за которым кончаются людские воз-можности, начинается хаос. Эти авторы исследуют границы человеческого духа, силы, как родящие этот хаос, так и противостоящие ему.
   В наибольшей степени намерения эти претворились, осуществились художественно убедительно в книгах тех писателей, которые прошли через войну, попав на нее юношами, иногда подростками. Их восприятие войны, столь часто и трагически совпадающее с отроческим, как-то особенно мучительно задевает душу. Эти книги появились и спустя сравнительно немного времени после военных событий, едва лишь война была уже по-взрослому оценена их авторами, появляются они еще и сегодня, отмеченные уже более зрелым и умудренным на нее взглядом. Их действие на читателей различно, но неизменно значительно благодаря именно непосредственности и свежести восприятия пережитого.
   Разные ощущения вынесли из войны мужавшие в ее огне люди об этом свидетельствуют поэты-фронтовики.
Все грущу о шинели,
Вижу дымные сны—
Нет, меня не сумели
Возвратить из войны,—
пишет Юлия Друнина.

Вниз головой по гулкой мостовой
Вслед за собой война меня влачила
И выучила лишь себе самой,
А больше ничему не научила —
это Борис Слуцкий. Но и в поэзии, и в прозе —общее стремление закрепить для будущего память поколения, прошедшего «ступени ужасного», ввести в душевную структуру своего героя такие черты, что свидетельствуют о неисчерпаемых возможностях человеческого мужества. Характерно, что в прозаических произведениях столь часто совпадают фабульные линии,— «одинаковость» впечатлений (при том, что каждый пишет свою войну) неизбежно проявляется то в сюжете, то в деталях, то в ощущениях героев.   В 1958 году появилась повесть В. Богомолова «Иван», в которой как бы сконцентрировались основные нравственные поиски этого особого, но органичного аспекта военной прозы — «маленький солдат», подросток, сражающийся наравне со взрослыми, испытывающий преждевременные чувства. И хотя до этого создавались произведения на аналогичную тему (среди первых назовем катаевского «Сына полка»), нигде столь остро и трагически не прозвучал протест против самого соединения слов «мальчик-солдат», «ребенок-мститель». Повесть бросила отблеск на всю дальнейшую разработку этой темы писателями.
   Критика же стала вынуждена ко всему созданному до и после «Ивана» подходить с более высокими художественными и нравственными критериями. Критик П. Топер утверждает, что именно после этой повести В. Богомолова стала вообще настойчивее, чем раньше, звучать вся тема детства на войне. Тем более что в шестидесятые годы в литературу пришли писатели, которые во время войны были подростками. Дело здесь было, вероятно, не только в необыкновенном взлете военной прозы в конце пятидесятых — начале шестидесятых годов, вызванном, в свою очередь, общим духовным подъемом общества в то время, общим возникшим тогда вниманием к личности. Литература ощутила потребность более пристально вглядеться во внутренний мир человека, в том числе и в связи с Великой Отечественной войной, с теми процессами— нравственными, общественными,— которые она принесла с собой.
   Нужно заметить, что все лучшее, написанное для детей о Великой Отечественной войне, отмечено теми же чертами — поиском, так сказать, «нравственного знаменателя» жизни людей в годы большого горя, размышлениями над ценностями подлинными и мнимыми, верной передачей ощущений и чувств человека в то тяжелое, но и величественное всеобщим людским единением время. В произведениях о военном детстве решались те же, что и во всей военной нашей прозе, проблемы, выдвигаемые жизнью и временем: правда истории и правда характеров, допустимость вымысла, «мера жестокости» в описаниях, роль документализма, героизм подлинный и бутафорский. Здесь шло и утверждение своей «окопной правды», и движение от простых описаний событий к глубокому психологизму.
   Да, прав Б. Васильев - война неизгладимо пометила «наследственной памятью» и тех, кто ее пережил, и детей наших, не помнящих ее, незнаемую. И святое дело литературы вновь и вновь выяснять, что внесла война во всеобщую жизнь человеческую, какие духовные ценности, рожденные ею, нужны и важны для сегодняшнего детства, чтобы не дать им, добытым такой дорогой ценой, исчезнуть в сутолоке повседневности, в нищете бездуховности. Нравственные уроки войны рождались в дни величайших испытаний, когда всенародная беда и разъединяла людей (ведь «каждый умирает в одиночку»), но и сближала, притягивала друг к другу. А опыт сближения, соединения особенно ценен для нас сегодня, как и опыт огромного напряжения сил, опыт противостояния и мужества.

Источник фото: postomania.ru,foto-history.livejournal.com, rodb-v.ru.

Интересно почитать:
1. Николаева С. А. Дети и война: Очерки/Оформл. Г. Комарова. – М.: Дет. лит., 1991
2. Шагалов А. А. Силой долга и совести. – М.: ДОСААФ, 1998
3. Востокова, Н.П. Дети и Великая Отечественная война. Источники повседневности военной эпохи / Востокова // От Великой Победы - к великой России: историческая память и будущее России. — 2010 .— Материалы Межрегиональной научно-практической конференции в г. Пензе
4. Ломидзе Г. И. Нравственные истоки подвига: Советская литература и Великая Отечественная война. – М.: Советский писатель, 1985

Дети и война. На войне маленьких не бывает