Она не раз приводила строки русской поэтессы прошлого века Каролины Павловой, слегка изменив их:
Я — вселенной гость,
Мне повсюду пир,
И мне дан в удел
Весь подлунный мир!
И прибавляла: «И не только подлунный!»
  Во власти поэта, считала Цветаева, во власти его беспредельного творческого духа весь мир: мир, не только видимый, осязаемый, но и невидимый, воображаемый, «за краем горизонта», некое Ultima Thule древних, «край света», сновиденная земля, сказочное Эльдорадо.

Душа наша — корабль, плывущий в Эльдорадо.
   Эта строка из «Плаванья» Бодлера, переведенного Цветаевой, выражает ее вечную, неугасимую тоску по иному миру.
  Марина Цветаева жила как бы в двух жизнях. Одна жизнь была обычная, земная, женская, семейная, бытовая. Другая — скрытая от всех — жизнь ее духа, ее творчества. То, что сосуществует в натуре каждого человека: рациональное (умственное) начало и иррациональное (интуитивное), — сосуществовало, разумеется, и в гениальной личности Цветаевой. Она обладала глубоким аналитическим умом, ясной, четкой памятью, неоспоримой, твердой логикой. Но «иррацио» — мир ее творчества — был для нее главнее, и «первое» свойство лишь помогало второму. У нее всегда «вначале было Словом (эту формулу она любила повторять); исследование же, логическое доискиванье было хотя и необходимым, но все же вспомогательным средством ее постижения мира. Она была убеждена, что поэт — «медиум». Когда-нибудь будут написаны работы, специально посвященные ее яснозрению, ее пророчествам. Она многое «знала отродясь», «знала наперед». «Формулу — наперед — своей писательской судьбы» она дала, когда ей было двадцать лет, и не ошиблась:

Разбросанным в пыли по магазинам
(Где их никто не брал и не берет!).
Моим стихам, как драгоценным винам.
Настанет свой черед.

Тогда же в стихотворении, обращенном к мужу, Сергею Эфрону, она писала:
Такие — в роковые времена —
Слагают стансы и идут на плаху.
Он и пошел «на плаху»: был арестован и расстрелян. Она предсказала, что умрет с ним одновременно:

Так вдвоем и канем в ночь:
Одноколыбельники.
Его расстреляли в том же (1941-м) году, что погибла и она. Она предрекла гибель своего друга поэта Осипа Мандельштама еще в 1916 году:

Голыми руками возьмут — ретив! — упрям!
Криком твоим всю ночь будет
край звонок!
Растреплют крылья твои по всем
четырем ветрам,
Серафим! — Орленок!
Уезжая в 1939 году на родину, напророчила свою судьбу:
Дано мне отплытье
Марии Стюарт.
   Она любила гадалок, верила им. Это не было суеверием: это было прозорливостью в самом умном и современном смысле слова: сегодня «ведьм» обоего пола не преследуют, а внемлют им, и наука тщится постичь их дар...
  Поскольку Цветаева знала, что сама несет в себе это медиумическое начало, знала о своей причастности к мировому непознанному «Нечто», она тянулась постичь это Нечто, прикоснуться к тому что скрыто «за горизонтом» времени и пространства, - «там, в поднебесье». Когда умер ее любимый поэт Райнер Мария Рильке, она в реквиеме ему «Новогоднее» вопрошала: где он теперь и что там, где он? какой рай, гористый, подобный амфитеатру, или какой-нибудь другой? — иносказательно выражая тем самым неостановимое стремление духа проникнуть в тайны мироздания.
  Затем она написала «Поэму Воздуха» — о бесконечном вертикальном полете в Нечто, в Ничто (по-земному — в Смерть), сквозь разреженное пространство третьих, пятых, седьмых небес. Она любила эту магическую семерку, видела в ней, вслед древним, особый смысл. Полет ввысь человеческого духа бесконечен, и если он все же придет к какому-то рубежу, то это, пишет Цветаева, произойдет —
В час, когда готический
Храм нагонит шпиль
Собственный...

  Слева крайняя - Марина Цветаева. Сзади стоит слева - Сергей Эфрон. Справа - Константин Родзевич. Прага, 1923 г.

  К религии (а это для поэта очень важный момент) Цветаева относилась очень противоречиво. Нам представляется, что дискуссии, которые одно время шли на Западе: была ли Цветаева верующим человеком, не могут быть плодотворными, ибо и положительный, и отрицательный ответы на этот вопрос будут неверными. Цветаева — поэт — ощущала над собой незримый, горний мир, таинственную стихию, которой она подчинялась. Эта сила была — Гений, паривший над поэтом, его повелитель. Ее нельзя назвать атеистом, хотя Бога, в общепринятом представлении, она не признавала. И когда приступала к новой большой вещи, начинала новую тетрадь, она писала вначале: «Дай Бог!» — но это было не чем иным, как заклинанием, призывом, чтобы Гений (или Муза, хотя последнюю Цветаева поминала редко) сопутствовал ей в сотворении очередного произведения. А с Богом она была весьма дерзка, церковников как таковых не признавала, несмотря на то, что в молодости любила колокольную, церковную Москву.   

  Не любила она и верующих — тех «старух, сирот», что клали в храмах земные поклоны. Вызовом религии были такие, например, ее строки:
Жизнь и смерть давно беру в кавычки,
Как заведомо пустые сплёты...
И с еще большей силой она бунтовала в очерке «Черт». Черту, олицетворенному с детства в игрушечном доге, доверила она свою душу поэта. А в молодости в стихотворном цикле «Князь тьмы» воспевала его:
Тебя пою, родоначальник ночи, -
Моим ночам и мне сказавший: будь.
  Своим поэтическим девизом Марина Цветаева сделала слова русского поэта XVIII века В. Тредиаковского: она немного переиначила их и обычно цитировала так:
«От чего, что поэт есть творитель, не наследует, что он лживец; ложь есть слово против разума и совести, но поэтическое вымышление бывает по разуму так, как вещь могла и долженствовала быть.
  Могла и долженствовала быть — эти слова — святая святых творческого метода Цветаевой.
  Постоянное, с ранних лет, неприятие реальности, «жизни, как она есть», жизни — «места, где жить нельзя»; юношеский девиз: «Вся моя жизнь — роман с собственной душой», — вот ее творческая тайна.
  Но в то же время поэт, по гениальной формуле Цветаевой, — это утысячеренный человек. Таким утысячеренным человеком была она сама. Ничто человеческое не было ей чуждым, и притом это человеческое было много сильнее, богаче, острее, чем у обычных людей. О ее проницательном и интуитивном разуме уже говорилось; ее «несосвятимая гордыня» соседствовала с такою же несосвятимой робостью. «Гордость и робость — родные сестры», — писала она. Страсть к справедливости была неразлучна со стремлением стать на защиту побежденных: «Прав, раз обижен».
  Ей была свойственна ревность, вернее — ревностность, порывистость: стремление творить, созидать так, чтобы «лучше нельзя»; жажда быть необходимой, незаменимой тому, кто затронул в данный момент ее творческое воображение. Свойства ее характера пробудились в ней очень рано и не по годам сильно, глубоко и остро. «Все раньше всех, — записала она. — Революцией увлекалась 13-ти лет. Бальмонту подражала 15-ти лет, — и теперь, 29-ти лет, окончательно распростилась с молодостью».
Как сказал поэт: «И жить торопится, и чувствовать спешит».   В молодости, даже еще в юности она ощущала одиночество не по годам, тоску по чьей-то заботе, жаждала быть нужной другим и остро страдала от своей ненужности.

  Седые волосы, появившиеся у нее к тридцати годам, убеждали ее в некоей безвозрастной, или, что одно и то же, вневременной, «сивиллиной» мудрости. «Эта седость — победа бессмертных сил», — писала она. Так, она в Революцию созерцала своих ровесников-актеров, учеников Вахтангова, —
...с нежностью и грустью
Как древняя Сивилла — и Жорж Санд.
  Она действительно чувствовала себя старше — и своего возраста, и окружающих. И в то же время в письмах уменьшала себе года, подчеркивая, что рядом со своей крупной дочерью выглядит, как ее сестра, и т. п. Это не просто житейская подробность или кокетство. Все дело было в том, что Цветаева одновременно ощущала в себе неутомимую жизненную молодую силу: «Меня хватит еще на миллионы жизней!» И даже в 1940 году, в страшное для нее время, когда ее муж и дочь были арестованы и она находилась в бесприютности и одиночестве, она писала в письме к знакомой о том, что ее поколение (а ей было 48 лет) моложе современной молодежи, моложе какою-то «неистребимой молодостью».
   Здесь нужно сказать о том свойстве Цветаевой — поэта и человека, — которое ее дочь Ариадна называла двоякостью. Диалектика, присущая миру, природе, словно бы сфокусировалась в уникальной личности Цветаевой.
   Все чувства, которые она переживала, находились либо в противоборстве, либо в противостоянии, иногда — сосуществовали, но никогда не были однозначны.
   Очень часто в ее стихах и прозе, в письмах и дневниках варьируются мысли, о всепоглощающей, требовательной и «наступательной» любви, где распоряжается, владычествует любящая, а не ее партнер. «Сама — любить!» «Он» — только помеха; ответа ей не нужно. А в других дневниках и письмах, наоборот, звучат раздирающие душу сетования на то, что ее так мало, так плохо, так «вяло» любили, что ее стихи предпочитали ей — человеку, поэта женщине. Но и вновь противоречила себе, утверждая, что не понимают ее творчества, и не ценила подчас чужое расположение, не нуждалась в нем. Совсем еще молодою она рассуждала о любви, подходя к ней с различных, порой взаимоисключающих сторон. И сформулировала такой парадокс: «Женщина, не забывающая о Генрихе Гейне в тот момент, когда в комнату входит ее возлюбленный, любит только Генриха Гейне».
   Вообще ЛЮБОВЬ — в бесконечно широком понимании — была главной темой творчества Цветаевой. В это слово она вкладывала безмерно много и не признавала синонимов. Любовь означала для нее отношение к миру во всей многозначности и противоречивости — как — мира, так и ее чувств. Она словно дала обет следовать словам, сказанным некогда русским писателем Георгием Чулковым, о том, что понять поэта — значит понять его любовь, природу и силу его любви.
Великий цветаевский парадокс: она не любила жизни как таковой — не любила ее как ПОЭТ, не умещающийся в прокрустово ложе земных несовершенств, — «земных низостей дней» (ее слова). Но она любила само это состояние — любви, — а любить и означало для нее — жить. Внутреннее горение, волнение или, говоря словами Александра Блока, «тайный жар». Эти слова: «тайный жар» — она называла «ключом» к ее душе и всей лирике. «Тайный жар и есть — жить». Она вспоминает в мемуарных очерках о том, как она познала это состояние еще в детстве, когда «жарко в грудной ямке». А «жарко» бывает оттого, что кто-то ушел и никогда не вернется или чего-то с нетерпением ждешь: например, первый раз в жизни увидеть море...

  Можно сказать, что словом любовь Цветаева обозначала творческое состояние. В ее поэме «На Красном Коне» героиня-поэт приносит в жертву своему высшему возлюбленному — Гению, олицетворенному в образе всадника на красном коне, — все земные любови. Она все бросает в костер творчества, где ее земная жизнь сгорает в этом пожаре. «Пожарные! Душа горит! Не наш ли дом горит?» (Душа поэта, по Цветаевой, и есть дом поэта.) 

  Любовь в творчестве Цветаевой многолика. Ева (плоть) находится в вечной вражде с Психеей (душой). Дружба, материнство, снисхождение, презрение, ревность, гордыня, забвение — все это ее лики. Лики разные, но исход один: разлука. Любовь у Цветаевой изначально обречена на разлуку. Радость обречена на боль, счастье — на страдание. Марина Цветаева знала все состояния души и постигла человеческую психику настолько, что ее проницательность можно сравнить разве что с великим Достоевским. Недаром она обмолвилась однажды: «Достоевский мне в жизни как-то не понадобился». Прибавим: почти не понадобился, исключение — ранние романтические повести. А зрелый Достоевский, гениальный психолог, разверзший бездны и тайны человеческой личности, — не понадобился. Цветаева сама была Достоевским.
   Принято говорить, что в русской литературе «диалектику души» постиг и изобразил Лев Толстой. Вслед за ним и за Достоевским это сделала в своем творчестве Марина Цветаева. По ее «тайному жару» проверяются многие извечные истины — такая, например: «От любви до ненависти — один шаг». И впрямь, ненависть Марины Цветаевой к «сытым», к «благополучным», к победителям была обратной стороною ее любви к неблагополучным, к обреченным, к вчерашнему врагу, если он сегодня повержен. «Прав, раз упал». «Прав, раз обижен» — вот ее кредо. И еще: «Ненависть, ниц! Сын, — раз в крови!» В очерке «Пушкин и Пугачев» говорится именно о том, что поэт не может не влюбиться во врага (финал, который она потом не включила в печатный текст).

Сила ее чувства была поистине шекспировской. А может быть, она восходила.
   К библейским страстям, к коллизиям античных трагедий, средневековых легенд. В ней была именно та «всемирная отзывчивость», о которой принято говорить в применении к Пушкину.
   Она была вскормлена, взращена на мировой культуре. Ее отчий дом в московском Трехпрудном переулке был пронизан этой культурой. Цветаева вспоминала, как однажды на ее детский вопрос: что такое Наполеон? — имя, которое она много раз слышала в доме, — мать, от досады и бессилия объяснить такую, как ей казалось, очевидную вещь, ответила: «Это же в воздухе носится!» И она, девочка, поняла эту идиому буквально и недоумевала, что же это за предмет, который «носится в воздухе»^. Так «носилась в воздухе» цветаевского дома культура человечества.
   Марина Цветаева росла среди богов и героев Древней Греции и Древнего Рима, библейских персонажей, немецких и французских романтиков, литературных и исторических действующих лиц и всю жизнь пребывала в этой атмосфере великих творений человеческого духа. Нет, она вовсе не изучала исторические или филологические науки; с детства читала беспорядочно, в зависимости от того, кто в данный момент был ее кумиром, чем была захвачена.

  Письма Наполеона к Жозефине, «Метаморфозы» Овидия, «Разговоры с Гете» Эккермана, «История государства Российского» Карамзина, «Дуэль и смерть Пушкина» Щеголева, «Происхождение трагедии» Ницше — вот лишь несколько книг, несколько капель в море исторической, философской и изящной словесности, в котором пребывала «морская» душа этого поэта, чье имя и означало «морская». Она относилась к судьбам исторических и литературных героев так, словно все происходило на ее глазах, словно Тезей, Ариадна, Федра были ее близкими, за которых она страдала. Да и как могло быть иначе, когда на всю жизнь ей запомнился бюст Зевса в кабинете отца, взирающего на нее, маленькую девочку, когда она вместе с Иваном Владимировичем рассматривала в Шарлоттенбурге слепки для его будущего музея... и они уже тогда оживали для нее, а некоторые воплотились в персонажей ее трагедий.

   Цветаева чувствовала себя в стихии мировой культуры так же свободно, как птица в воздухе, как рыба в воде. Ведь она с детства отлично знала немецкий и французский. Заметим, что на этих языках она свободно и оригинально писала. Достаточно прочесть в немецком оригинале ее письма к Рильке. А по-французски она заново написала свою большую поэму-сказку «Молодец», эпистолярный роман «Флорентийские ночи», «Письмо к амазонке» (эти две вещи вышли в Италии), переводила на французский Пушкина, Лермонтова. Притом это был ее, цветаевский, французский язык; там нет ни единой ошибки по существу, но акценты, мелодия — особые, для французов не типичные, что придавало прозе специфический привкус, который начинают оценивать только теперь.
  В творениях Цветаевой рассыпаны перифразы, реминисценции, просто цитаты, которые она любила приводить вольно, по-своему. Недаром она утверждала, что ей именно так запомнилось, что ей лучше, точнее запомнилось. Она вообще предпочитала не заимствовать, а толковать, осмыслять, переосмыслять. Поэтому изучение истоков ее произведений, как лирики, так и поэм и драм, хотя и потребовало бы больших изысканий, но было бы трудом неблагодарным.

  И принесло бы весьма скудные плоды. Потому что Цветаева не изучала источники, а как бы лишь прикасалась к ним, и этого было достаточно, чтобы тут же включалась ее гениальная интуиция, живые чувства. Так, источники ее трагедий на античные сюжеты «Ариадна» и «Федра» — немецкие хрестоматии для учащихся; источник поэмы, соотносящийся с известной каждому школьнику легендой «Крысолов», неустановим, потому что в замечательной поэме Цветаевой на этот мотив все человеческие, психологические, даже житейские ходы придуманы исключительно ею. То же самое можно сказать о поэмах «Егорушка», «Молодец».

  Но когда Марина Цветаева замышляла писать о лицах, «живших и бывших», она, напротив, внимательно изучала материалы, боялась допустить неточность, бережно относилась к малейшей подробности, чтобы не ошибиться, не впасть в бестактность. Когда она писала свои пьесы о Казанове, чья личность очень привлекала ее (это было в Москве в 1918—1919 гг.), она, можно сказать, перевернула горы книг, боялась ошибиться в терминах, в титулах, в названиях оружия, в обрядах, в одеждах. И узнав, что героиня, возлюбленная Казановы, играла на виолончели, Цветаева, вопреки своему нежеланию вводить в ремарку этот громоздкий инструмент, при котором некрасива поза играющей на нем женщины, — все же покорилась историческим обстоятельствам; ведь «в жизни была виолончель!» — записала она.
  Но она писала не историческую хронику, а художественное произведение, и поэтому последнее слово, конечно, было за поэтом. Известен ее афоризм: «Протокол — их» (то есть документов, фактов). «Костер — мой».
«К чему сводится роль поэта?» — спрашивала она себя — и отвечала: «К толкованию. Это цель. И к выбору — говорю о средствах. Дело поэта - вскрывать умыслы, доискиваться интонации, заставить достоверно сказанное слово звучать так, как ему, может быть, и в жизни не удалось звучать. Проследить реку от устья к истоку. Дело поэта — дело вспять идущих рек».
   Как истинный гений, Марина Цветаева щедро расточала себя, и от этого только становилась богаче, — подобно источнику; чем больше из него черпаешь, тем больше он наполняется. Во всем, что она написала: в лирических стихотворениях, поэмах, драмах, мемуарах, литературных эссе, письмах, дневниках, — рассыпано множество блистательных афоризмов, крылатых выражений, метких мыслей, парадоксов. Если собрать их вместе, получится книга наподобие «Максим» Ларошфуко. Цветаева словно роняла их случайно, между прочим...  «Самое ценное в жизни и в стихах — то, что сорвалось», — записала она в дневнике, когда ей было двадцать с небольшим, и эти слова стали ее интуитивным кредо. А определение того, что такое подлинный ПОЭТ (а не стихотворец), она нашла в формуле, точнее и мудрее которой пока еще никому не удалось отыскать: «РАВЕНСТВО ДАРА ДУШИ И ГЛАГОЛА - ВОТ ПОЭТ». Поэтом она была в каждой своей строке, от стихотворной до эпистолярной.

Немного статистики: Марина Цветаева написала; более 800 лирических стихотворений, 17 поэм, 8 пьес, около произведений в прозе, свыше 1000 писем.

  Речь идет лишь о выявленном; многое (особенно письма) обнаруживается до сих пор. Не говоря уже о закрытом ее архиве в Москве: там, в рабочих тетрадях Цветаевой, заключено множество записей дневникового характера, варианты писем (очень часто Цветаева писала письмо сначала себе в тетрадь и только потом переписывала его адресату. Так сохранились многие ее письма к Борису Пастернаку).
   Цветаева от природы была наделена поразительной энергией, и этой, энергии хватало, помимо творчества, на будничную, очень трудную в самом приземленном, бытовом, материальном смысле, жизнь. Мы знаем о многих поэтах, композиторах, художниках, пребывавших в нужде, но, пожалуй, не встречали в литературе примеров, подобных той повседневной жизни, которую вела Марина Цветаева. Ей приходилось преодолевать по меньшей мере три удушаюших обстоятельства. Во-первых, нужду, заставлявшую все время думать о заработке: «продавать» свои стихи и прозу в журналы, самой хлопотать об устройстве собственных литературных платных вечеров. Ее муж был постоянно увлечен химерическими идеями, почти не приносящими денег, и не мог быть опорой семье. Во-вторых, Цветаеву угнетал сам быт, из-за недостатка средств тяжелый и примитивный, топка, стирка, варка — весь «набор» хозяйки, живущей в бедности. Наконец, воспитание сына и дочери третье обстоятельство жизни поэта, говорящее само за себя. Нужно было обладать не только сверхчеловеческой энергией, но и такою же волей, чтобы, по возможности преодолев ненавистный быт, садиться за тетради. И Цветаева это умела...
   Конец ее закономерен. Она сама пресекла свою жизнь, когда все с тою же великой силой духа осознала, что существовать дальше не имеет никакого смысла. Этот дух покинул ее — в час, для нас таинственный, неведомый, для многих — непонятный. Ибо «простые смертные» все еще пытаются гадать: можно ли было бы ей помочь? Спасти? Если б не арест мужа и дочери, если б не война, если б не эвакуация в далекую глухую Елабугу... Да, вероятно, в таком случае поэт остался бы жить... до поры. Ибо у каждого свой рок, и именно поэт знает свой последний час. Такого часа опасался Пушкин, и не миновал его. Такой час знал старый Гёте. Знала и Цветаева, что едет на родину умирать («дано мне отплытье Марии Стюарт»). Ее смерть была мужественным и мудрым актом. Когда спустя два года ее сын Георгий, повзрослевший за это время на целое десятилетие, сказал о том, что она была права, поступив так, и что он ее понимает, — то была такая же мужественная правда.

...Великим людям не суждено умирать постепенно: их жизнь, как правило, обрывается, пресекается — собственной ли их волей, волею ли судьбы... Они являются в мир и уходят из него согласно законам, ведомым лишь им, озаряя нашу жизнь и придавая ей смысл.

Анна Саакянц

Источник фото: ru.wikipedia.org, t-smertina.narod.ru, www.liveinternet.ru, smallbay.narod.ru

Интересно почитать:
1. Пахомова, Людмила Евгеньевна. Горит Цветаевский костер [[Текст]] : Библиотека Серебряного века в Елабуге / Людмила Евгеньевна Пахомова // Библиотечное дело. — 2011 .— N 16 .— С. 2-6 :
2. Цветаева, Марина Ивановна. Стихотворения; Поэмы / М.И. Цветаева .— М. : Дрофа, 2010 .— 304 с. — (Библиотека отечественной классической художественной литературы)
3. Цветаева, Марина Ивановна. Стихотворения; Проза / М.И. Цветаева .— Саратов : Приволж. кн. изд-во, 1990 .— 272 с.
4. Цветаева, Марина Ивановна. Сочинения : в 2-х т / М.И. Цветаева ; [сост., подгот. текста, коммент. А. Саакянц] .— М. : Худож. лит., 1980.
5. Цветаева, Марина Ивановна. Автобиографическая проза / М.И. Цветаева .— М. : РИПОЛ классик, 2013 .— 256 с. — (Легендарные судьбы) .
6. Цветаева, Марина Ивановна. Стихотворения / М.И. Цветаева ; [сост., вступ. ст. и коммент. П.Е. Фокина]; худож. Т. Толстая .— М. : Дет. лит., 2009 .— 381 с. : ил. — (Школьная библиотека) .